Для традиционного общества характерны патриархальные личностно окрашенные, солидаристские отношения между людьми, или, проще говоря, взаимовыручка, взаимопомощь, отношение к каждому члену общества как к необходимой части, без которой, даже если эта часть не так уж много приносит в «общий котел» будет нарушена искомая целостность.

Разумеется, оно, как и любое общество, имеет наряду с преимуществами и недостатки. Всякому, кто застал советские времена, памятны разного рода «собрания трудовых коллективов», «товарищеские суды», призванные исправлять нерадивых членов коллектива — лодырей, пьяниц, лоботрясов силами одного лишь морального воздействия (тому же, кто этого не застал, советую посмотреть кинофильм «Афоня» — о пьянице-слесаре, с недостатками которого безуспешно, да и без особого энтузиазма ведут «борьбу» его сослуживцы; при этом нужно только учесть, что счастливый конец, имеющийся в фильме — превращение пьяницы и дебошира Афони в добропорядочного гражданина Афанасия в советской действительности наблюдался далеко не всегда). Но тут уж ничего не поделать: других мер воздействия — увольнения, лишения зарплаты — общество семейного типа по определению не имеет: даже плохой член семьи остается все равно членом семьи. Если его вышвырнуть за ворота предприятия и обречь на существование «человека второго сорта» — безработного и неудачника, презираемого всеми, а то и вовсе на голодную смерть, как это делается при «реальном капитализме», в обществе-рынке, конечно, удастся при помощи запуска механизма страха достичь большей экономической активности других граждан, но за счет разрушения самого основополагающего принципа «общества-семьи» (конечно, отпетых бездельников и при социализме увольняли, но они быстро находили новую работу и сохраняли нормальный социальный статус).

Тем не менее, как сказал один из выдающихся философов-диалектиков: любой недостаток есть лишь продолжение достоинства. Это очень глубокое замечание: в действительности, не существует абстрактных «недостатков» и абстрактных «достоинств» (во всяком случае, с точки зрения социальной целесообразности). Одно и то же свойство отдельного человека или общества в целом в одних условиях «работает» на укрепление общества, в других — на его разрушение.

Так, человек воинственный и агрессивный по самой своей натуре во время войны становится героем, в мирное же время он рискует не «вписаться» в гражданскую жизнь, стать антисоциальным элементом, бандитом. И наоборот, человек мягкий, нерешительный, но при этом исполнительный и послушный, никуда не годен во время войны, но становится основой общества в период мира и стабильности. Точно также и общество-семья, во время спокойного, поступательного и мирного развития событий оно может проигрывать в плане экономического роста обществу-рынку с его борьбой за выживание и жесткими условиями деятельности, побуждающими к постоянной активности.

Однако, в период нестабильности, военной угрозы, внутренней опасности и кризиса общество-семья обладает гораздо большим мобилизационным потенциалом, заделом прочности. И людей объединяет и движет вперед именно тот дух «коммунальности», который служил тормозом «рутинной» экономической активности: каждый знает, что он — часть большого целого, что он нужен этому целому, что он, в конце концов, должен вернуть обществу «долг» за свое безбедное существование.

Вспомним вторую мировую войну: насколько отличалась обороноспособность патриархальных, традиционных обществ (Советский Союз, Югославия) и обществ модернистских, рыночных (Франция, Австрия, Чехословакия, Польша), оказавшихся под непосредственным военным ударом. Если в Советском Союзе и в Югославии наблюдались мощное, идущее с самых низов партизанское движение, поистине народный характер Сопротивления, то, допустим, во Франции была совершено противоположная картина — неудачи армии поставили точку в борьбе, враг за считанные недели захватил страну и легко обосновывался в ней (противодействие небольших групп подпольщиков в городах не в счет).
Общество-семья встает против опасности единой нерушимой стеной, так как там все друг за друга и борьба с врагом воспринимается как общее дело, общество-рынок рассыпается от внешнего удара как кирпичная кладка с плохим цементом, там каждый сам за себя и защита Родины — задача армии, которую обыватель согласен содержать при помощи налогов, но которую он не согласен подменять собой.

Итак, общество-семья, к которому принадлежали и православная царская Россия и коммунистический Советский Союз обеспечивает любому человеку реальное право на жизнь, только в силу того, что он принадлежит к этому обществу, и независимо от его вклада в экономическую деятельность. Лишается этого права человек там лишь в том случае, если он выступает против идеологии — скрепы этого общества, вбирающей в себя его экзистенциальные установки.

В царской России человек, отрекшийся от православия и перешедший в другую веру, подвергался уголовному преследованию, то же происходило в СССР с человеком, пошедшим против коммунистической идеологии. Это было не проявлением врожденной «азиатской жестокости», как это видится нашим либералам, замечающим жестокость на Востоке, но не видящим жестокость западного общества, отнюдь, дело было в том, что отказ от православия и от коммунизма означал и отказ от механизмов солидаризма и реального гуманизма, то есть был смертельно опасен для общества. Речь шла об инстинкте социального самосохранения. Тот факт, что для общества-семьи свойственен высокий уровень реального гуманизма, виден на примере системы государственного обеспечения инвалидов, пенсионеров, многодетных семей, которая была в СССР.

Эта система была столь совершенна и привлекательна, что многие ее механизмы были переняты странами Запада, которые на словах провозглашали верность «чистому рынку», а на деле подспудно вводили и вводят государственную поддержку сельского хозяйства и культуры, малообеспеченных слое населения — к ужасу «фундаменталистских» экономистов-либералов вроде Фридмана.

Западное же общество-рынок подчиняется другой культурологической матрице. Тут общество — не единое целое, а механическая сумма рациональных эгоистов, каждый из которых преследует лишь свои интересы. Органических связей между людьми здесь нет, регулятором отношений между братом и сестрой, матерью и сыном выступает лишь система права, суд (чему пример — процессы детей против родителей в США). В этом смысл пресловутой модели правового государства, которую правильнее было бы назвать правовым тоталитаризмом.

Право на жизнь тут лишь декларируется, а реально им обладают только люди, преуспевающие в материальном плане. Все остальные остаются за бортом жизни, на них клеймо неудачника и изгоя, делающее их существование невыносимым даже при наличии солидных благотворительных пособий (они, кстати, изначально не запланированы в проекте общества-рынка, они — результат жесткой борьбы западных обездоленных слоев за свои права, они, так сказать, чужеродное, искусственное, социалистическое вкрапление в ткань капитализма).

Причем речь идет не только о лентяях и пьяницах, речь идет о всех, кто не умеет выгодно продавать (а товаром здесь становится что угодно — от собственного тела до писательского таланта). Это и писатели, книги которых непонятны толпе, и режиссеры, делающие элитарное и авангардное кино, и мыслители, заглянувшие далеко вперед в своих теориях, и ученые, не сумевшие получить частный или государственный грант (миллионам наших перестроечных «критически мыслящих» интеллигентов, просиживавших штаны в НИИ и союзах писателей и журналистов за сносную зарплату и мечтавших «жить как на Западе» во «время оно» и не снилось, что «жить как на Западе» — это перебиваться с хлеба на воду, если не выполняешь строго определенный заказ, то есть если не являешься отпетым конформистом; как это ни парадоксально, общество-семья имело гораздо больше внутренних, пускай и полуподпольных «лакун» для критической мысли).

Перед нами своеобразная форма социальной сегрегации, имя которой — социал-дарвинизм. Только в насмешку такое общество можно называть демократическим. На самом деле главное отличие этого либерального социал-дарвинизма от классического фашизма в том, что либералы делят людей по принципу умения или неумения «делать деньги», а фашисты — по принципу национальной и расовой принадлежности. И попавшие в категорию людей второго сорта и в том, и в другом случае обречены на смерть от голода и болезней в гетто.

Ярлыки: Идеология

"В СССР секса нет" — крылатая фраза, источником которой послужило высказывание одной из участниц телемоста Ленинград-Бостон (​"Женщины говорят с женщинами"), записанного 28 июня и вышедшего в эфир 17 июля 1986 года.
В 1986 году телеведущие Владимир Познер и Фил Донахью (англ. Phil Donahue) организовали один из первых советско-американских телемостов, в ходе которого возникла эта фраза. Поводом к возникновению фразы стало высказывание Ивановой Людмилы Николаевны, представительницы общественной организации "Комитет советских женщин". Однако существует несколько версий того, что́ именно она сказала.

Основная версия

Американская участница пожаловалась, что в США на телевидении рекламные ролики эксплуатируют сексуальные образы и поинтересовалась, нет ли схожей ситуации в СССР. Иванова ответила: "У нас секса нет…", которая тут же утонула в общем смехе, заглушившем окончание фразы: "…на телевидении". В обиход вошла искажённая и вырванная из контекста журналистами часть фразы: "В СССР секса нет". Эта версия подтверждается видеозаписью передачи и рассказом самого Познера.

Альтернативная версия

Сама Иванова, тем не менее, в интервью газете "Комсомольская правда" излагает другую версию происхождении этой фразы:

"В общем, начался телемост, и одна американка говорит: "Да вы из-за войны в Афганистане вообще должны перестать заниматься сексом с вашими мужчинами — тогда они не пойдут воевать."
И пальцем все время тычет. Я ей и ответила: "В СССР секса нет, а есть любовь. И вы во время войны во Вьетнаме тоже не переставали спать со своими мужчинами."

Но все запомнили только начало фразы. А что, я не права? У нас же действительно слово "секс" было почти неприличным. Мы всегда занимались не сексом, а любовью. Вот это я и имела в виду."

Ярлыки: СССР

Прекрасный ролик о СССР.

Ярлыки: СССР

Исследования социологов показывают: советское детство сейчас в моде. «Хочу обратно в СССР. Как хорошо тогда было — наверное, самое лучшее время в моей жизни» — все чаще и чаще эту фразу можно услышать не только от ветеранов, чья биография накрепко связана с советскими временами, но и от тех, кому едва-едва исполнилось 30. Люди, которым в 1991 году было по 13–15 лет, с любовью коллекционируют советские фильмы и обмениваются воспоминаниями о пионерском детстве. Ностальгия по советскому прошлому становится распространенным явлением среди тридцатилетних
«Нам повезло, что наши детство и юность закончились до того, как правительство купило у молодежи СВОБОДУ в обмен на ролики, мобилы, фабрики звезд и классные сухарики (кстати, почему-то мягкие)… С ее же общего согласия… Для ее же собственного (вроде бы) блага…» — это фрагмент из текста под названием «Поколение 76–82». Те, кому сейчас где-то в районе тридцати, с большой охотой перепечатывают его на страницах своих интернет-дневников. Он стал своего рода манифестом поколения.
Анализ молодежных ресурсов интернета и других текстовых источников показывает: отношение к жизни в СССР поменялось с резко негативного на резко позитивное. За последние пару лет в интернете появилась масса ресурсов, посвященных повседневной жизни в Советском Союзе. «76–82. Энциклопедия нашего детства», пожалуй, наиболее популярный из них. Само название говорит о том, кто является аудиторией данного ресурса — все, кто родился в период между 1976 и 1982 годом. Одноименное сообщество в ЖЖ входит в тридцатку наиболее популярных. Его завсегдатаи с искренней любовью обсуждают фильмы про Электроника, гэдээровские «вестеры», лезвия «Нева» для безопасных бритв и напиток «Буратино».
От «тупого совка» к «золотому веку»
Забавно, что всего лишь полтора десятилетия назад те же самые люди, которые сегодня с нежностью вспоминают символы минувшей эпохи, сами отвергали все советское и стремились как можно меньше походить на своих более консервативных родителей.
Странное беспамятство молодежи распространяется и на более близкое прошлое. На рубеже 80?х и 90?х значительная часть молодых людей мечтала вообще уехать — эмиграция даже в страну третьего мира считалась более привлекательной, чем жизнь в разваливающемся советском государстве:
«Хоть тушкой, хоть чучелом, только быстрее из этого бардака».
«Советская одежда —– кошмар, убожество, носить невозможно, одни галоши «прощай молодость» чего стоят. Советская техника сделана явно не руками, а чем-то другим: не работает, не чинится. Советские продукты — это колбаса, на 90% состоящая из туалетной бумаги, масло из маргарина и пиво на воде»…
Кто бы лет пятнадцать назад осмелился отрицать эти аксиомы?!
Но, как известно, время — лучшее средство от детской болезни левизны. Повзрослев, молодые люди перестали быть столь категоричными. Теперь уже воспоминания о телевизорах «Рубин», магнитофонах «Вега», духах «Красная Москва», клетчатых рубашках, красных пальто, мороженом по 15 копеек и газировке в автоматах вызывают легкую грусть и сожаления о том, что их никогда уже больше не будет.
Советское прошлое стремительно обрастает трогательными легендами и на глазах превращается в прекрасный миф о золотом веке человечества. Современные тридцатилетние так жаждут сказку, что готовы ампутировать собственную память.
В конце 80?х годов мало кому из них пришло бы в голову восхищаться песнями советской эстрады или советскими фильмами — уж слишком примитивно. Важнее было понять, как побыстрее разбогатеть, получить максимум разнообразия в сексе, добиться успеха и признания в большом городе. Вместо ВИА «Самоцветы» и фильмов о деревенской жизни последние советские подростки хотели смотреть голливудские триллеры и слушать Scorpions и Queen.
Но время проделало с ними свой обычный трюк: сполна получив то, о чем мечтали на заре туманной юности, современные тридцатилетние стали мечтать о том, что так безжалостно когда-то презирали. И старые советские фильмы про войну и освоение целины вдруг обрели в их глазах смысл, который когда-то они видеть категорически отказывались.
Почему люди, отвергавшие все советское, вдруг стали ностальгировать по времени, которое они едва успели застать? Если верить социологическим исследованиям, причин две. Одна из них лежит на поверхности: ностальгия по Советскому Союзу во многом просто ностальгия по детству. Идеализировать детские годы свойственно всем. Плохое забывается, остаются только светлые воспоминания о том, какой замечательный вкус был у мороженого и как радостно выглядели люди на демонстрации.
Однако, похоже, для нынешнего поколения тридцатилетних ностальгия стала своеобразной религией, во многом определяющей их отношение к жизни вообще. Они гордятся тем, что им довелось жить в Советском Союзе, и считают, что именно советский опыт делает их несравнимо лучше современной молодежи, которая выросла уже после 91?го года:
«И все-таки если бы я выбирал — выбрал бы конец 80?х. Я тогда еще ничего не понимал. Мне было 17–19 лет. Я не умел общаться, я не умел влюбляться, я ничего не хотел от жизни и вообще не понимал, как и зачем люди живут… Из этих лет я не вынес ничего, а — мог бы (это я теперь только понял). Наверное, поэтому они — самые теперь мои времена, любимые, сумбурные, неясные», — пишет roman_shebalin.
Ему вторит другой автор интернет-дневника tim_timych:
«Как же я хочу вернуться в детство! В наше детство. Когда не было игровых приставок, роликовых коньков и ларьков с кока-колой на каждом углу. Когда не было ночных клубов и все собирались на репетиции местной рок-группы, игравшей ДДТ и Чижа. Когда слово стоило дороже денег. Когда были мы».
Причина такой «недетской» ностальгии, видимо, глубже, чем просто тоска о прошедшей юности. Идеализируя советское прошлое, современные тридцатилетние неосознанно говорят о том, что им не нравится в настоящем.
От несвободного государства к несвободным людям
«В детстве мы ездили на машинах без ремней и подушек безопасности. Поездка на телеге, запряженной лошадью, в теплый летний день была несказанным удовольствием. Наши кроватки были раскрашены яркими красками с высоким содержанием свинца. Не было секретных крышек на пузырьках с лекарствами, двери часто не запирались, а шкафы не запирались никогда. Мы пили воду из колонки на углу, а не из пластиковых бутылок. Никому не могло прийти в голову кататься на велике в шлеме. Ужас!» — это все из того же «манифеста».
«Мы стали менее свободными!» — этот крик отчаяния звучит во многих записях. Вот еще одна цитата:
«Вспоминаю о том времени, и основное ощущение — это чувство полнейшей свободы. Жизнь не была подчинена такому жесткому графику, как сейчас, и свободного времени было намного больше. У родителей отпуск был месяц, а если кто-то болел, то спокойно брал больничный, а не ходил еле живой на работу. Можно было идти, куда хочешь, и никто тебе не запретит. Не было кодовых замков и домофонов, не было охранников в каждом подъезде, в каждом магазине. Аэропорт был интереснейшим местом, откуда начиналось путешествие, а не частью зоны строгого режима, как сейчас. Вообще, табличек типа “Прохода нет”, “Только для персонала”, “Запрещено” почти не было».
Происходит странная метаморфоза воспоминаний. В Советском Союзе грозных надписей «Проход запрещен!» было куда больше, чем сейчас. Но наша память о детстве их аккуратненько стирает, а память об увиденном пару дней назад достраивает эти пресловутые таблички.
Объективно советское общество было куда менее свободным, чем нынешнее. И не только в политическом плане. Жизнь человека двигалась по строго расписанному маршруту: районный детский сад — районная школа — институт/армия — работа по распределению. Вариации были минимальны.
То же самое и с бытом. Все ели одинаковые биточки, ездили на одинаковых велосипедах и вывозились на одни и те же «Зарницы». Длинные волосы, косуха с клепками, даже элементарные джинсы — все это могло вызвать внимание милиции или как минимум осуждающие взгляды старушек у подъезда. Сейчас — ходи в чем хочешь и, если ты не похож на узбека-нелегала, милиции на тебя наплевать, да и бабушкам тоже, тем более что их вместе со скамеечками у подъездов уже почти не увидишь.
Каждый мог стать революционером, нахамив по мелочи бригадиру или придя в школу без пионерского галстука. Сейчас мы живем в одном из самых свободных обществ за всю историю человечества. Речь опять-таки не о политике, а, скорее, о культуре и образе жизни. Государство по минимуму вмешивается в частную жизнь человека. Пресловутая «вертикаль власти», насквозь пронизывающая политический процесс, никогда не переступает порога квартиры. А само общество еще не успело выработать достаточно твердых норм и не может указывать гражданину, что можно, а что нельзя.
Откуда же берется это ощущение несвободы? Скорее всего, оно идет изнутри. Нынешние тридцатилетние сами загоняют себя в очень жесткие рамки. Нужно работать и зарабатывать, нужно выглядеть прилично, нужно вести себя серьезно, нужно иметь мобильник с «блютузом», нужно есть пищу без ГМ-добавок, нужно читать Минаева и Коэльо. Нужно, нужно, нужно!
У тридцатилетних настоящая свобода — это не свобода слова или собраний, а прежде всего возможность жить спокойно, не напрягаясь и иметь много свободного времени. А ведь от них ожидали, что они станут первым поколением, свободным от «совка», поколением энергичных строителей капитализма. В начале 90?х это примерно так и выглядело. Молодые люди с энтузиазмом занялись бизнесом, карьерой, с упоением окунулись в мир потребительских радостей. Но постепенно энтузиазм пошел на убыль. На каком-то этапе они просто «перегорели».
Сегодня для большинства из них работа и карьера остаются основными жизненными ориентирами. Однако нет уже того драйва, который был неотъемлемой частью их жизни в 90?е. Большинство по-прежнему оценивает жизненный успех как возможность потреблять как можно больше: «Чем больше квартира, чем дороже машина — тем успешнее человек». Но многие вещи уже куплены, впечатления получены, амбиции удовлетворены. Жить скучно!
КГБ в голове
Если провести контент-анализ, скорее всего, выяснится, что частота употребления слова «безопасность» за последние двадцать лет выросла в сотни раз. В СССР была всесильная организация — Комитет государственной безопасности. Ее боялись, о ней рассказывали анекдоты. Но сама идея безопасности не была столь навязчивой.
Зато сейчас это слово ключевое на всех уровнях — от высокой политики до собственной квартиры. Нас повсюду окружают секретные пароли. Войти в подъезд — код, открыть квартиру — несколько замков, включить компьютер — пароль, загрузить собственную электронную почту — снова пароль…
Но никто ведь не навязывает эти правила, люди их выбирают сами. И с грустью вспоминают детство: «Мы уходили из дома утром и играли весь день, возвращаясь тогда, когда зажигались уличные фонари — там, где они были. Целый день никто не мог узнать, где мы. Мобильных телефонов не было! Трудно представить. Мы резали руки и ноги, ломали кости и выбивали зубы, и никто ни на кого не подавал в суд. Бывало всякое. Виноваты были только мы, и никто другой. Помните? Мы дрались до крови и ходили в синяках, привыкая не обращать на это внимания».
Игрушки с помойки против китайских сабель
Детские игрушки и игры — это целый мир. У многих он оставляет куда более яркий след в памяти, чем взрослые забавы типа автомобиля «тойота» или должности начальника отдела.
У миллионов советских детей был любимый мишка — кургузый, линялый, неубедительный. Но именно ему доверялись важнейшие секреты, именно он исполнял роль домашнего психоаналитика, когда нам было плохо. А с каким упоением мы играли в «красных» и «белых», вооружившись винтовками, выструганными из палок!
Снова процитируем дневник пользователя tim_timych: «Каково было лазать по гаражным массивам, собирая никому не нужный хлам, среди которого иногда попадались такие жемчужины, как противогазы, из которых можно было вырезать резиновые жгуты для рогаток. А найденная бутылка ацетона с упоением сжигалась на костре, где из выброшенных автомобильных аккумуляторов плавился свинец для картечи, лянги и просто так, от нечего делать, ради интереса поглазеть на расплавленный металл».
Рыночная экономика породила простой принцип: все, что востребовано, должно быть коммерциализовано. Помните, как в дворовых компаниях играли в рыцарей? Как делали из найденного на свалке хлама щиты и мечи? Теперь пластмассовые доспехи и оружие продаются в любом киоске: хочешь — пиратскую саблю, хочешь — скифский акинак. Стоит это все копейки: чтобы купить набор легионера или ковбоя, достаточно несколько раз сэкономить на кока-коле.
Фейерверки и петарды продаются уже в готовом виде, и не нужно проводить химические эксперименты за гаражами. А плюшевых мишек китайского производства можно покупать мешками. Только все реже среди них обнаруживается тот самый косоухий уродец — любимый и единственный…
Глядя на своих детей, нынешние молодые люди испытывают двойственные чувства. С одной стороны, завидно: пойти в киоск и за какие-то копейки купить точную копию пистолета-пулемета «Скорпион» с магазином и боекомплектом в тысячу пуль — да за это мальчишка 80?х, не задумываясь, согласился бы продать душу или выносить каждый день мусор! Вот только нет в нем аромата уникальности. В него не вложен собственный труд (когда бледный аналог такой штуки делался своими руками), с ним не связана исключительность случая (если это был подарок, допустим, привезенный из-за границы).
И в итоге пылится это оружие где-то под кроватью: не беда — папа завтра новое купит. Папа не обеднеет, он хорошо зарабатывает.
А вот ребенка жалко.
Друзья остались в СССР
Еще один повод для ностальгии — легенда о чистых и открытых отношениях между людьми. Вот alta_luna вспоминает:
«Такой дружбы, какая была у моих молодых родителей с другими молодыми парами, больше у них в жизни и не случалось. Помню интересное — мужчины в командировках, женщины ждут».
В другом дневнике читаем: «У нас были друзья. Мы выходили из дома и находили их. Мы катались на великах, пускали спички по весенним ручьям, сидели на лавочке, на заборе или в школьном дворе и болтали, о чем хотели. Когда нам был кто-то нужен, мы стучались в дверь, звонили в звонок или просто заходили и виделись с ними. Помните? Без спросу! Сами!»
Тридцатилетние страдают оттого, что друзей становится все меньше. На них просто не хватает времени. Чтобы повидаться со старым другом, приходится договариваться о встрече чуть ли не за месяц.
Да и сами встречи становятся все короче и формальнее: все заняты, у всех дела. Возможность в любое время связаться с человеком и отменить или изменить предыдущие договоренности провоцирует необязательность:
«Извини, планы изменились, давай сегодня не в 5, а в 8 или лучше завтра в 5. А лучше давай завтра по ходу дела созвонимся и договоримся».
Времени нет
Большинство тридцатилетних недовольны своей жизнью, но не видят реальных возможностей ее изменить. Чтобы что-то менять, нужно время, а его-то как раз и нет. Стоит только на минуту приостановить стремительный бег, как сразу тебя отбрасывает на обочину. А этого тридцатилетние не могут себе позволить.
«Скоро 30. Времени нет. Тахикардия, пульс 90 ударов/мин вместо положенных 70. Пью лекарство, не читая инструкции, доверяю врачу. Некогда ознакомиться с инструкцией по эксплуатации купленной машины, только отдельные пункты. Договор кредита подписал в банке, пробежав глазами. Лишь убедился, что там моя фамилия и код, служащим тоже некогда.Когда последний раз пил пиво с друзьями? Не помню, больше года назад. Друзья — роскошь. Только для подросткового возраста. С мамой разговариваю, когда она позвонит. Нехорошо это, надо бы самому почаще. Прихожу домой, жена и дети спят. Поцелую дочь, постою над сыном, обниму жену. На выходных включаю телевизор, медитирую в экран, одновременно перещелкивая все каналы, один некогда смотреть, да и неинтересно уже. Какую книгу я хотел
дочитать? Кажется, «Анну Каренину», половина осталась. Не дочитаю, слишком большая. Не получается. Времени нет, бегу. Бегу. Бегу», — жалуется на жизнь contas.
Революция во имя велосипеда?
«В последнее время очень часто думаю о том, какую великую страну мы просрали. Страна эта называлась СССР. Это была великая и свободная страна. Которая могла посылать всех и диктовать свою непреклонную волю всем на нашей планете Земля», — пишет в своем дневнике пользователь fallenleafs.
Ностальгия по собственному детству порой плавно переходит в ностальгию по политическому режиму. Советский Союз стал ассоциироваться с государственным развитием, размахом, имперской мощью, а также со спокойной, стабильной и счастливой жизнью:
«Это было время, когда не было безработицы, терроризма и национальных конфликтов, отношения людей были просты и понятны, чувства искренни, а желания незамысловаты».
Ностальгия по прошлому в различные эпохи оказывалась весьма мощной движущей силой общественно-политического развития. Например, возвращение социалистических партий во власть в некоторых восточноевропейских государствах уже в постсоветский период также во многом было вызвано ностальгией по советским временам.
Нам представляется, что в современной России ничего подобного произойти не может. Поколение тридцатилетних слишком аполитично, слишком погружено в личную жизнь, чтобы оказать серьезную поддержку хоть какой-то политической силе. И если неудовлетворенность собственной жизнью будет расти, это лишь еще больше подстегнет их политический абсентеизм. Вместо активных действий нынешние тридцатилетние выбирают тихую грусть о светлой поре своего детства, которая ушла безвозвратно.
Последнее поколение советской молодежи в целом было отмечено благодатной печатью глубокого безразличия к политике. Пока взрослые ломали советскую систему, а потом на ее развалинах пытались строить что-то новое, молодые люди занимались личными проблемами. Единственная сфера общественной жизни, в которой это поколение преуспело, — это бизнес. Именно поэтому среди них так много бизнесменов или менеджеров и так мало политиков или общественных деятелей.
Но желание связать безвозвратно ушедшее прошлое с безжалостным настоящим далеко не всегда может быть интерпретировано в русле политических акций. Ведь тоскуют не столько по социальному строю, сколько по плюшевым мишкам, казакам-разбойникам и первому поцелую в подъезде. Трудно представить себе революцию под лозунгом «Верните мне право кататься на велосипеде и быть счастливым!» Впрочем, в мае 1968?го французские студенты строили баррикады под лозунгами типа «Под мостовой — пляж!» и «Запрещается запрещать!».
Кажется, лишенные политических амбиций нынешние тридцатилетние видят проблему исторических перемен совершенно по-другому. Советский мир позволял им быть человечными, а современность — нет. После всех социальных катастроф ХХ века впервые становится понятно, что в любом политическом устройстве главной и единственно важной фигурой остается человек. И буйство потребительских инстинктов — такая же обманка, как и коммунизм, обещанный к 80-му году. У нас больше не осталось иллюзий, у нас больше нет ни одной надежды на то, что спасение человека придет откуда-то со стороны — от политики или экономики, не так уж и важно.
Нынешние тридцатилетние, похоже, первое поколение русских людей, оставшееся один на один с собой. Без костылей идеологии, без волшебной палочки-выручалочки в лице Запада. И тут воспоминания о советском прошлом действительно начинают жечь душу беспощадным огнем зависти.
Для того чтобы ощутить собственную человеческую ценность, возможностей было мало, но все они были отлично известны каждому. Все знали, какие книги надо прочитать, какие фильмы посмотреть и о чем говорить по ночам на кухне. Это и был личностный жест, дающий удовлетворение и вселяющий гордость. Сегодняшнее время при бесконечности возможностей делает такой жест почти невозможным или по определению маргинальным. Человек оказался перед лицом чудовищной бездны самого себя, собственного человеческого «я», которое до сих пор всегда было удачно закамуфлировано проблемой социального запроса.
Поколение тридцатилетних лишилось права на привычное местоимение «мы». Это растерянность не перед временем с его экономической жесткостью, но перед собственным отражением в зеркале. Кто я? Чего я хочу? Отсюда и медитации на тему юности. Человек пытается отыскать ответ на мучительные вопросы там, где он начинался как личность. Но это путешествие не в советское прошлое. Это путешествие в глубину собственной души и собственного сознания.

http://www.expert.ru/printissues/russian_reporter/2007/27/hochu_obratno_v_sssr/

Ярлыки: СССР

Смотрите сами

Ярлыки: СССР

Пломбир - 20 копеек,
Крем-брюле - 15 копеек
Шоколадное (молочное с какао) - 15 копеек
Ленинградское(пломбир в шоколаде) - 22 копейки.
Эскимо в шоколаде - 9 копеек
Эскимо без шоколада - 5 копеек.


Ситро, крем-сода, Буратино и знаменитый Дюшес - 20 копеек за поллитровую бутылку где 10 копеек сама бутылка.


Сигареты : Ту-134, Родопи, Феникс, Стюардесса, Опал, - 35 копеек
ВТ (высший пилотаж) - 40 копеек
Коньяк самый дорогой - 4 рубля 45 копеек

Детский билет на дневной сеанс в кинотеатр - 5 копеек
на вечерний - 10 копеек
Проезд на тролейбусе - 4 копейки
на автобусе - 5 копеек
в Москве на трамвае - 3 копейки)..

Современное поколение не верит, что так было.
У нас этого не отнять..

Ярлыки: СССР

Сравнивая современное общество с тем, что было 25-30 лет назад можно прийти к выводу о глобальных изменениях в сознании людей населяющих нашу страну.
Вспомните, в общественном транспорте стояли кассы, куда пассажиры бросали «пятачки», «десьмончики», «пятнашки», «двацарики», и самое главное откручивали именно то количеств билетиков из кассы – на сколько бросили монеток. Или такая ситуация, с транспортом было плоховато в часы пик, так если было много народу, то через весь салон передавали денюжку (от одного человека – к другому), и что примечательно – назад приходили и билетики и сдача. А ведь никто не мешал бросить две копейки и оторвать два билета, или прикарманить передаваемую сдачу… Когда я рассказываю об этом своей дочери, она мне не очень-то верит, что так было. Наверное были те, кто притыривал, или отрывал билетов больше чем положено, но это были скорее единицы. Давайте вспомним такие случаи проявления массового сознания, может быть это, хоть как-то, но поможет обратить внимание на то, что является признаками цивилизованного общества.

(с) где-то в интернете

Ярлыки: СССР